Собери 5 мышеловок и получи бесплатный сыр!

Феофинт Феофанович имел обыкновение после доброй понюшки выпить рюмочку хорошей водочки. Или, напротив того, сначала выпить, а уж после употребить понюшку. Если же случалось ему бывать в хорошем настроении, то он пускался в воспоминания и рассуждения о своём духовном наставнике. Николай Васильевич, сударики вы мои, говаривал он, отмечен был некоторым образом совершенно особым чувством юмора. Это чувство так в нём было развито и растекалось по всему организму, что даже всенепременно отражалось в самих чертах писателя. А уж в книгах его так прямо из каждой строки сквозило. Однако же, жил наш писатель во времена консервативной царской цензуры, которая с особым тщанием и бдительностью выщипывало из текста всё, что могло подать хоть какой повод к неправильной или хотя б шальной шаловливой мысли. Даже сам граф Бенкендорф изволил порой выщипывать. Оттого-то книги, которые мы сейчас читаем как автора Гоголя, на самом деле есть гибрид Гоголя и цензора.
Николай же Васильевич назло писал такое, что у господ проверяющих баки дыбом вставали и излучались молниеносным электричеством.
Вот хоть возьмите его повесть, которая в обработанном цензурой варианте называется «Нос». Да, да, вот я вам нарочно говорю: возьмите и попробуйте переписать – и точно выйдет не нос, а просто чорт знает какая гадость!
«Коллежский асессор Ковалев вскочил с кровати, встряхнулся: нет носа!..»
«Майор Ковалев был не прочь и жениться, но только в таком случае, когда за невестою случится двести тысяч капиталу. И потому читатель теперь может судить сам, каково было положение этого майора, когда он увидел вместо довольно недурного и умеренного носа преглупое, ровное и гладкое место.»
«Улыбка на лице Ковалева раздвинулась ещё далее, когда он увидел из-под шляпки её кругленький, яркой белизны подбородок и часть щеки осенённой цветом первой весенней розы. Но вдруг он отскочил, как будто бы обжёгшись. Он вспомнил, что у него вместо носа совершенно нет ничего, и слёзы выдавились из глаз его.»
Когда же Николай Васильевич увидел, что цензоры сотворили с его «Мёртвыми душами», то пришёл в душевное отчаяние и велел Гаврюше употребить все листы на растопку. Сам же он после этого заимел временное помрачение в рассудке, по ночам прокрадывался на улицу и писал на заборах «ВИЙ», о чём даже неоднократно докладывалось самому градоначальнику.